«Враг народа»
Левову частку свого життя віддав університету видатний український вчений у галузі ветеринарної хірургії, доктор ветеринарних наук, професор Поваженко Іван Омелянович (1901-1991 рр.). До останніх днів свого життя не залишав він стін навчального закладу: із 1937 р. до 1977 р. очолював кафедру хірургії, а в подальшому – займав посаду професора цієї кафедри. Нині кафедра носить ім’я науковця.
Фактично ровесник ХХ ст. Іван Омелянович залишив спогади, у яких химерно переплелися перипетії минулої епохи зі сторінками власної біографії автора. Серед рукопису споминів знаходився заклеєний конверт, на якому містився напис: «вскрыть после смерти». Саме тут І.О. Поваженко відтворив одну із жахливих сторінок свого життя. Прочитавши написане, розумієш: чому заклеєний конверт; чому розкрити лише після відходу із життя людини, яка писалі ці рядки.
Подається мовою оригінального документу.
… Здесь важнейшее, преднамеренно упущенное в моем кратком автобиографическом очерке.
А. 1938 год.
… Убийство Кирова я, как многие соотечественники, считал террористическим актом, выполненным с ведома руководства партии. Последующие аресты заслуженных военачальников, ветеранов партии, преданных Отчизне государственных деятелей, уничтоженных в очумелой поспешности, подтверждали это суждение.
Не было оснований полагать, что могут возникнуть обоснования репрессировать меня, как «врага народа»: уж очень простой пешкой я считал себя, не имея каких-либо особых заслуг, не зная преступных деяний за собой.
2-го февраля 1938 года, возвратясь с работы, я застал в своей комнате человека в штатском костюме, объявившего об аресте. Осмотрев свою бедную обстановку – печку, созданную своими руками, библиотеку, приобретенную, начиная со студенческих лет, я спокойно вышел: был убежден в своей неподсудимости.
Во дворе стояла легковая машина. Через 10 минут, переступив порог ОблНЕВД, встретил человека ниже среднего роста, в фирменном габардиновом костюме, ожидающего, как мне показалось, прибывающих арестованных. Не говоря слова, с полным ртом слюны, он плюнул мне в лицо. Значит, подумал я, отсюда возврата не будет.
В свете обреченности я рассматривал и воспринимал происходившее двух месяцев. Именно в анализе на все решившегося человека заслуживают внимания эти строки.
Я вдумывался в работу часто сменяющихся следователей, оценивая их отношения к ней, уровень их интеллектуального развития, способность понимать подследственного, логически мыслить.
Сразу, в день ареста, поставили меня на так называемый конвейер. С него обычно начинали истязания большего числа «врагов народа», не подлежащих уничтожению следствия. Сущность этой процедуры в следующем: стоять в отдалении от стены, не имея опоры руками, плечом, сколько выдержит испытуемый. Следователи, сменяясь в положенное время, непрерывно твердят, извергая поток изощренных ругательств: «признавайся». Время от времени такое истязание сочеталось с проводимым за тонкой деревянной стенкой избиением другого подследственного, чтобы я слышав его вопли, и ожидая таких же испытаний, признал себя «врагом народа»; что это – инсценировка? и какой мизерной представлялась мне степень умственного развития следственного аппарата, которому поручают вести дела «политических преступников», таких как я, готовых встретить смерть.
На 6-й день меня перевели из одиночной камеры в комнату, где днем раньше поместили бывшего командира полка соединения, которым командовал Котовский. Его перевели из московской тюрьмы. Он заявил: «меня здесь убьют, как убили Криворучко». У него – человека небольшого роста, худощавого, саблями были изрублены плечи, ребра. Я подумал: и такие, своей кровью отстоявшие завоевания Октября, подлежат уничтожению?!
Дальше следовали допросы без предъявления конкретного обвинения, избиения, переводы из камеры в камеру.
Сидит следователь, поставив меня перед столом, и склоняя на все лады мать, Христа, Богородицу. Троицу, требует признания. Бывает ночью дремлет, вдруг, услышав шаги в коридоре, стремительно схватывается и вопит: «признавайся». Этим он перестраховывается, чтобы не обвинили его в пассивном ведении допроса.
Были переживания особой остроты. Ведет допрос следователь, не применяя побоев, входят двое рослых из штатных работников НКВД и заявляют: «что панькаешься с ним?». Начинается полосование, начиная с головы, толстыми, увесистыми резиновыми прутами, длиною сантиметров 50-60. Я пришел в сознание, когда женщина-врач, стоя на коленях, исследовала мой пульс.
На этот раз, и сейчас, в этом раскаиваюсь, я безрассудно обидел одного из заключенных нашей камеры – учителя средней школы, годов на 20 старше меня. «Подпишите им, хотя бы национализм; дадут два-три года и не будите испытывать мучений. Я, не воздержавшись, назвал его подлецом, оттеняя свою волю бороться сколько хватит сил.
Не могу не упомянуть введение в тюремный режим «ежовского козырька». Это жестяное сооружение на наружной стенке окна, закрывающее вид на окружающее; вверху остается щелка видимости неба.
Историку, читающему эти строки, должен привести напев аспиранта Киевского Университета Юзика. Утром, стоя перед козырьком в полутемной камере он грустно пел: «Широка страна моя родная ...». Память о Юзике мне дорога, как о человеке готовом помочь там, где это можно выполнить с большим риском. Переступив порог камеры, куда перевели меня очередной раз, я естественно посмотрел в лицо ее обитателей и уловил в глазах Юзика необъяснимую в подобных обстоятельствах встревоженность. Выбрав место, где удалось лечь, я вновь встретил его взгляд. Позже он лег, подвинул моего соседа, заговорил с ним, потом произнес в мою сторону: «в камере молчать». Вечером ко мне подсел детина лет 30-ти с вопросами о моем деле, о мотивах обвинения, о допросах и т.п. У меня был готов ответ: отвечайте за свои деяния. Назавтра его перевели.
Считаю себя более или менее опытным педагогом и знаю – нельзя обмануть коллективную настороженность. Следственному аппарату нужно помнить: подставное лицо может послужить богине правосудия в камере одиночной; в густо заселенной камере его распознают на пороге.
Уже в первый месяц заключения я знал, что в меру накопления решенных дел составляются эшелоны отправки заключенных в места высылки. Родственники их толпами скоплялись по путям следования к вагонам. Каким изуверским представляется зрелище, когда против жен, матерей, детей осужденных натравливается свора собак?! Будущий историк должен представить соответствующие кадры для потомков «врагов народа», свидетельствующие о «подвигах» Сталина-Берия.
Продумывая подобные деяния, накалялась воля: выстоять или умереть. В таком состоянии ярко представлялись мне многие несуразности в такте следователей. Вот пример: один из них решил вынудить подписание акта о моей преступности угрозой расстрела. Обнажив пистолет системы «Наган», вывел меня в подвал тюрьмы, предназначенный для этой процедуры. Он представляет собою комнату с входом во всю стену, длиною до 25 метров, до 6 метров в ширину, с покатым (25-30°) полом. Он ожидал, что я взмолюсь о пощаде, а я, довольный судьбой, пошел широким шагом к стенке, у которой положено стоять присужденному. Выстрела не последовало; вернули в камеру.
Предельной глупостью было решение избивать меня без допроса. Осенью (числа не помню) в 23.30 отвели в отдельную комнату в тюрьме и захлопнули дверь. Спустя минут 30 вошел человек годов 19-20 с ножкой от стула и избил меня до потери сознания. Утром я отказался от пищи, объявил об этом дежурному по коридору. Лежал на полу у «параши» 9 суток. На 10 день отнесли в больницу. Рядом лежал старик (лет 90) – больной равин. Узнав о моем решении умереть, он предложил воспользоваться выдаваемой ему порцией сахара. Я отказался. С 12 дня начало угасать сознание, без каких-либо неприятных ощущений до этого. Последовали внутривенные вливания глюкозы, когда оставался в глубоком забытьи. Должен отметить ее особый эффект у голодающего: сразу чувствуется потепление всего тела; усиливается сердечная деятельность; восстанавливается сознание. На 16-й день, присутствующий в ординаторской человек в штатском спрашивает меня: «чего же ты хочешь?». Я ответил – открытого суда или смерти. «Прекращай голодовку – освободим. Я прокурор». Не буду останавливаться на последующем периоде с отеком и мучительным поносом.
Дней через 20, одного (обычно на допрос доставляют в затемненной машине нескольких подследственных) меня отвезли к очередному (новому) следователю. Ввели в просторный зал типа аудитории амфитеатром, где кроме следователя был доцент Чеботарев и студент 4-го курса Поддубный. Следователь зачитал без предисловия показания Чеботарева о моей вредительской деятельности совместно с директором института Любченко А.П. и предложил ему подписать отказ от них, что тот выполнил.
Студент Поддубный написал как я «позорил Советскую власть», демонстрируя на лекциях животных-калек, истощенных, уродливых; никогда не показывал хорошей лошади колхоза или савхоза. Я не выдержал и сказал: «дурак, если не знаете, что я преподаю хирургическую патологию, пользуясь иллюстрациями отечественных и зарубежных авторов, каждый из которых стремится представить в своих работах наиболее яркие случаи патологических процессов, уродующих животное». Ему также было предложено подписать отказ от показаний.
Представляете, в каком свете видели подследственные судей, выдвигавших подобные обвинения «врагам народа»! Следователь должен дорости до понимания интеллектуального уровня человека, у которого с юношеских лет руки в мозолях. Определили меня преступником коммунисты – Чеботарев, Поддубный, Шейнис, она была в то время секретарем партбюро ветинститута. Давали же таким подлецам рекомендации при вступлении в партию?
Об этом я упоминаю в записке, запечатанной в ходе тяжелых боев и напряженного труда с личным завещанием: Вскрыть после смерти.(отже, спогади про арешт були написані у період Великої Вітчизняної війни – тому й прочитати лише після смерті І.О. Поваженка – авт.). Как велика невежественность последнего следователя, свидетельствует заключительный этап дела. Он заявил: «нашли бы какую-либо заусеницу в биографии, не миновали бы Колыму. Забудьте и никому не говорите о тюрьме. При этом на столе стояла бутылка водки, кусок полтавской колбасы длиною сантиметров 30, коврига румяного хлеба. Он полагал, что я, изголодавшийся, насыщусь в его присутствии и конечно околею к вечеру или раньше. Какая подлость и беспредельная глупость! Должен же был он знать, что имеет дело с окончившим ветеринарный и медицинский институты, с понимающим, как прост путь в могилу человеку с отеком голодавшего, соблазнившегося сытым блюдом. До тюрьмы я не представлял сколько таких работников следственного аппарата было в период 1937 - 1938 годов.
Не могу не преклониться перед светлой памятью моих честных свидетелей. Вызвал следователь профессора Туркевича, чтобы он подтвердил мою причастность к «врагам народа». К.И. заявил: «Знаю Поваженка как труженика, опытного хирурга, пытливого научного работника и не представляю его в роли преступника». Следователь выгнал его из кабинета, отругав.
Профессор Касьяненко на общем собрании студентов и сотрудников ветинститута имел смелость сказать после выступлений в мой адрес некоторых подленьких ораторов: «Не верю я в то, что Поваженко является врагом народа».
Передать эту машинопись, (когда меня уже не будет) в государственный архив, в отдел – «Культ личности Сталина».
Б. Член КПСС. До 1938 года мои суждения о партийности базировались на конкретных мотивах.
- Достойными звания коммуниста я считал тех, кто боролся с царизмом, работал на каторге, был в ссылке, в тюрьме, осужденным по политическим мотивам.
- Большей долей преимуществ в отборе в партию большевиков я учитывал весомость труда в науке, в производстве, обеспечивающего развитие отечественной экономики.
- Я внимательно вдумывался в работу по чистке партии и приветствовал разоблачение примазавшихся.
- Помимо некоторых успехов в личной подготовке к преподаванию и в работе административной /декан института, главный врач клиник/ не было у меня весомых данных считать себя достойным звания коммуниста.
1938 год положил грань возможности стать членом партии. Ярлык – «враг народа» остался для меня ношей, исключающей в моем сознании мысль о вступлении в партию. Единственное, что удовлетворяло меня – это работа в клинике и труд дома, за письменным столом, непрерывно, за исключением 6-7 часов в постели и то, зачастую с анализом выполненного, написанного, планируемого. Это отвлекало от перенесенного в тюрьме, переживаемого, когда мозг и руки оставались незанятыми.
Полагаю эту машинопись поместят в нашей стенной газете, когда меня уже не будет.
И.Е.Поваженко.
Людмила Лановюк,
директор музею історії НУБіП України
